Книги

• Ольга Покровская
•  | 
• Маленькая проза
•  | 
• Рассказы
•  | 
• СОБАКА КОНЬ

СОБАКА КОНЬ

Часть 1

Собака любила мандарины, морковку и огурцы. Она вставала на задние лапы и прихватывала протянутый кусочек. Если же предлагали мясное, атака на угощение порою сопровождалась клацаньем зубов. Маму возмущал этот звук, а Люся ему радовалась. Она знала: таким вот бубенчиком бряцает Собакино счастье. После горя счастье было очень нужно Собаке.

Привыкая на новом месте, осиротевшая Собака стояла носом к двери и скулила — чтоб её выпустили на лестницу поглядеть, не вернулась ли Александра Павловна? Прошло время, скулёж не принёс толку, Собака отвлеклась от печали и признала в Люсе товарища. С тех пор, если у девочки выдавалась пауза в череде занятий, они играли вместе.

В основном это были гоняния, отнимания и разгрызания. Имелась и ещё одна фирменная забава: Собака сбивала стоявшую в углу швабру и, схватив её зубами за «волосы», черенком вперёд, разгонялась по длинному коридору. Этим тараном однажды удалось отбить плинтус. Ночью Собака тайком приходила к Люсе, вбуравливалась носом под одеяло и, улегшись тихонечко, принималась вылизывать Люсины ноги. Люсе было щекотно, но она терпела, потому что и это тоже было Собакино счастье.

Скоро Люся поняла, что собачьи счастья отличаются от человеческих своим множеством и простотой. Собака умела переполниться каждым в отдельности и, прожив его до дна, немедленно перейти к следующему.

Первое и главное из них — сторожить семейную трапезу — пропало, когда Люсин папа завершил важный проект по работе и за воскресным обедом всерьёз осознал, что теперь у них в доме есть животное. Выжидающий Собакин взгляд испортил ему аппетит.

— Люся, прекрати! — сказал он, перехватывая Люсину руку с кусочком. — Видишь, у неё расцарапаны уши — это аллергия.

— Александра Павловна её кормила со стола! — твёрдо сказала Люся и, отщипнув от котлетки, кинула Собаке.

— Чтобы животное было здорово, его нужно кормить специальным кормом, два раза в день, и после еды убирать миску, — возразил папа, глянув на Собаку так, что она не посмела поднять кусочек.

— Папа, купи мне специальный корм для девочек. Я его буду есть два раза в день, чтобы быть здоровой! — сказала Люся и вышла из-за стола.

Люсю поставили в угол, но ни гордый вид, ни даже отказ от ужина не поколебали папу — человека разумного, добившегося многих успехов. «Люсенька, моя бедная. Я так жалею тебя, но ведь папа же знает!» — сказала мама, и больше никто не слушал Люсины доводы.

С той поры Собакино счастье куда-то запропастилось — больше её не угощали ни мясом, ни сладкой курочкой, ни огурцом.

Сперва она думала, что ей изменила охотничья удача, и терпеливо караулила трапезы.

Но однажды папа распахнул дверь и велел Собаке выйти вон. Собакино сердце задрожало. Она догадалась, что в её невезении нет случайности и, стуча нестриженными когтями, ушла.

Два дня Собака тосковала, лежала под компьютерным столом, спрятавшись за тёплые гудящие железки, не ела корм из миски и пила только ночью, тайком. Люся утешала Собаку, гладила ей живот, и от её жалкого голоска Собаке становилось ещё тоскливей.

Грустные настали времена! Но как-то Люся прибежала сияющая, хитрая и погнала Собаку на кухню. «Давай, Собака! Хватай, пока не пришли!» — шепнула она, подталкивая Собаку к столу, на котором ещё оставались обеденные тарелки.

В тот миг, когда, дурея от аромата, Собака сцапала остывший пельмень, ей стало ясно, что счастье не пропало. Напротив, оно как будто сделалось больше и вкуснее. С того дня Собака добывала его сама, не надеясь на милость людей. Как на настоящей охоте, она поджидала, затаившись, когда стол с неубранной посудой хотя бы на миг останется без присмотра, и, пронёсшись пулей, взлетала на стул, отодвинутый предусмотрительными родителями. Расстояние было не помехой Собаке — в момент охоты её тело волшебным образом удлинялось. Она могла стянуть съестное откуда угодно, даже с плиты. От человеческой еды у Собаки чесались уши и морда, она раздирала их в кровь. Но разве такая мелочь могла испортить охотничье счастье!

Порой мама замечала до блеска вычищенную языком тарелку или упорхнувший со сковородки кусок и с нежной озабоченностью говорила: «Люсенька, бедная моя, сколько на тебя сваливается переживаний. Но ведь это неуправляемое животное! Всё-таки её надо сдать». Собаку не обманывал мамин ласковый тон, она знала русский язык на «базовом» уровне и после подобных реплик бросалась к Люсе, чтобы та спрятала её в шкаф.

Просторный шкаф-купе, занявший в прихожей всю стенку, стал ещё одним Собакиным счастьем. Собака отодвигала носом дверцу на рельсах и укладывалась поверх свитеров и шарфов, отчего одежда бывала усыпана жёсткой хвоей шерсти.

Собакино сердце с трудом выносило непорядок, устроенный мамой в шкафу, —все вещи разложены в бесполезные стопки, в них не зароешься, не найдёшь утешения. В особенно грустный день Собака не выдержала и переложила вещи по-своему. Получилась пёстрая, пышно взбитая куча —настоящее гнездо, способное спасти от холодов и душевных невзгод.

Когда гнездо было обнаружено, Собаку нашлёпали по носу газеткой. Она уползла под компьютерный стол и, дрожа, уселась на провода. «Не сюда, здесь тоже нельзя!» — вздохнула Люся и увела Собаку к себе.

—Мама, просто Собака так наводит порядок! Для неё порядок —когда всё сбито в кокон! —защищала Люся Собаку, но мама не понимала Люсиных слов. «Доченька, очень сложное животное тебе досталось. Я не знаю, как его оставлять в доме!» —вздыхала мама и запихивала усыпанные шерстью вещи в стиральную машинку.

Начался многодневный спор. Собака упрямо забиралась в шкаф. Её выволакивали и наказывали. Собака переживала и не могла поверить, что её вина — в трудолюбиво устроенном лежбище. Вот если бы она не расслышала хозяйский зов или не взлаяла, когда соседи хлопнули дверью, — это да! Но наказывать за уют — как могло быть такое?

Люся давала ей в утешение собачьи сухарики из упаковки со смеющимся псом и гладила морду — глаза и носик.

Иногда Люся дарила наказанной Собаке одну из своих старых мягких игрушек. Их выпотрошенные обслюнявленные шкуры мама находила по всему дому и стирала в машинке. После этого игрушки пахли порошком и становились чужими. Мама выстирывала из них Собакину душу. Приходилось нализывать её заново.

Однажды Люся подарила Собаке тряпичного розового фламинго с пищалкой в пузе.

Собака клала птицу на зуб и надавливала — фламинго крякал. Этот звук дарил Собаке блаженство. Когда бы теперь Люся ни позвала Собаку, та являлась, похрустывая зажатым в пасти фламинго, но не прикусывала его больно — только слегка, чтобы он поговорил с ней.

Когда фламинго стал из розового пятнисто-чёрным, мама постирала его в машинке и он умер. Напрасно Собака щёлкала зубом — фламинго молчал. Целый день она нализывала его, надеясь отогреть от ужасов стирки, а под вечер заскулила и, взяв игрушку за шкирку, отнесла на лечение Люсе. Но Люся не знала, как починить пищалку.

Тогда Собака решилась прибегнуть к последнему средству — вошла в кабинет и, плача, положила игрушку на пол у ног работавшего за компьютером папы. Она надеялась, что вожак стаи сумеет воскресить её щенка.

«Уйди от меня! Фу!» —разозлился папа, не выносивший слёз, скулежа и прочих проявлений слабости. Собака ушла и, пока никто не видел, похоронила фламинго в горшке с лимоном.

Землю собрали, игрушку откопали и выбросили. Но оказалось, что Собака, стараясь зарыть фламинго поглубже, повредила лимону корни. Через неделю растение зачахло, и взрослые, выгнав Люсю из комнаты, устроили судебное заседание, на котором предстояло решить дальнейшую судьбу Собаки.

Обвинения были тяжкие. Ночёвки в Люсиной постели —раз, шерсть по всему дому —два, воровство и вылизанные собачьим языком тарелки —три, кавардак в шкафу и кофты в зацепках от когтей —четыре, а теперь ещё и загубленный лимон!

Утром папа надел на Собаку намордник, прицепил поводок, но замешкался, решив протереть ботинки губкой с воском. Пока он возился, Люся в пижаме выглянула из комнаты. Собака рванулась к ней —пожаловаться на папу, запершего Собакин нос в клетку, но папа прижал поводок.

— Мы поддались твоим капризам и взяли избалованное необучаемое животное! Оно превратило наш дом в бардак! — сказал папа, досадуя, что закопался с ботинками. — Не надо на меня так смотреть, Люся! Я же не усыплять её везу, а в специальное место. Там её будут содержать.

Тогда Люся широко — как перед доктором — открыла рот и стала кричать. Она кричала так ужасающе, со взвизгиваниями и трелями, что папа выпустил поводок, и Собака, грохоча кандалами катушки, унеслась в Люсину комнату.

Люся не слышала родительских увещеваний — уши заложило криком. Наконец папа взял дочь под мышки и, поставив в ванну прямо в платье, полил из душа. На миг она захлебнулась струёй воды, закашлялась, но не умолкла. К тому времени, когда мама переодела Люсю в сухое, из её горла вылетал уже только слабый сип.

Люся болела неделю, дышала душистым паром из ингалятора и говорила шёпотом.

Пришлось отменить бесконечную череду занятий, из которых складывалась её жизнь: школу, музыку, английский, рисование, танцы.

В наказание папа конфисковал у Люси телефон, и всё же польза бунта была несомненной. Родители помиловали Собаку. Больше того, забрали с нижней полки шкафа все вещи и, набросав внутрь тряпок, отдали Собаке под конуру. Так, по крайней мере, будет меньше вредить, решили они и оказались правы. Собака, поняв свою судьбу, теперь лишь изредка вылезала наружу.

Вечером, когда родители увлекались своими компьютерами, Люся улучала момент и забиралась к Собаке в логово. Она сворачивалась в калачик, брала в ладони Собакины лапы и прижималась лбом к коричневому лбу с белой звёздочкой.

Это были волшебные минуты — похожие на приближение Нового года. Уткнувшись в душистую Собакину шерсть, Люся тихонечко пела колыбельную, на ходу придумывая новые куплеты и повороты мелодии.

Но самое чудесное — несколько раз в разгар колыбельной сонная темнота шкафа озарялась, и рядом с Люсей и Собакой вырастала огромная, говорящая на чудном языке Собака-Конь. Она пронизывала своим облачным телом стенки шкафа, била туманным копытом и качала мордой в такт песни. Её призванием было утешить Собаку и Люсю.

Люся потому догадалось об этом, что в присутствии Собаки-Коня на душе становилось уютно, весело.

Люся не понимала до конца смысл чуда, но для себя решила, что туманная Собака Конь — это Собакино будущее. Трудно сказать, где именно и когда оно настанет, но Люся должна изо всех сил стараться лаской и скрытой от родителей преданностью выращивать из простой и жалкой Собаки могучую Собаку-Коня.

Своё новое знание Люся берегла как самую драгоценную тайну и, конечно, не рассказала об этом ни одному дураку.

Скоро Люся научилась подмечать, когда в её Собаке растёт и набирается сил добрая Собака-Конь, а когда хозяйничает зверь. На прогулках Собака бывала зверем: топорщила шерсть и порыкивала на проходящих мимо людей. Люся чувствовала, что Собака ощетинивается из боязни, ей страшно, как бы кто из прохожих не укусил её. В такие моменты

Люся клала руку на Собакину взъерошенную шкуру и, склоняясь, шептала: «Собака хорошая!» От этих слов зверь утихомиривался, и ему на смену из самой глубины коричневых глаз поднималась добрая и могучая Собака-Конь.

За зиму и весну у Собаки на лапах отросли кудрявые когти. Она клацала ими по паркету и, встречая хозяев, цепляла юбки и штаны. Когда пострадало мамино дорогое пальто, папа снова запихнул Собакин нос в намордник и отвёз её к мастеру.

Собака вернулась с поджатыми ушами. Из обрезанных когтей сочилась кровь и пачкала пол. Воровато напившись воды, Собака заползла под Люсину кровать и всякого, кто заходил в комнату, встречала упреждающим рыком — даже Люсю. Обиженная Собака превратилась в зверя, а её чудесная душа стала глупой Люсиной выдумкой.

Только следующей ночью Собака выбралась из убежища и, заползши к Люсе под одеяло, принялась вылизывать ей коленку.

Люся лежала не шевелясь, боясь спугнуть подрастающую Собаку-Коня, а потом осторожно протянула руку и погладила её короткую жёсткую гриву.

* * *

Наступило лето, и Люся с мамой переехали жить на дачу.

Собаку поселили в сломанной галошнице, стоявшей раньше в сарае, а теперь принесённой в дом. Люся сама прикнопила к доске тряпку из старого сарафана — получилась шторка, за которой Собаке было, конечно, не так уютно, как в шкафу, но всё-таки тоже темно, укромно.

Гулять Собаке разрешалось только на поводке. Когда Люся занималась уроками с мамой или с приезжавшей из города «англичанкой», Собаку запирали в доме либо привязывали «на кол» — вбитый на лужайке железный штырь. Первые минуты Собака рвалась, упиралась лапами и оттопыривала хвост, надеясь своротить кол, но затем смирялась и укладывалась на траву, изредка только порыкивая на соседей.

За насаженным между участками заборчиком из кустов крыжовника жил мальчик Максим Еремеев, Люсин друг. Он уже закончил пятый класс, но принимал Люсю во все игры — компьютерные и садово-уличные.

У него были добрые родители и бабушка с дедушкой, разрешавшие ребёнку валять дурака.

Когда после уроков Люся вылетала в сад, оказывалось, что Максим уже ждет её у крыжовниковых кустов, поигрывая между делом в какую-нибудь войнушку на телефоне.

Люсе нравилось, что у Максима сипловатый мальчишеский голос, и коричневые волосы подстрижены ёжиком, и что он легко может схватить её и пронести хоть до калитки. Но главное, ей нравилось, что Максим, как сказал Люсин папа, — разгильдяй и бездельник.

Знакомство Собаки с Максимом прошло благополучно. Поначалу Собака хотела запугать его самым грозным в её арсенале лаем с подвизгиванием, но тот встал на четвереньки и залаял в ответ. Собака смутилась и, упав на спину, подставила пузо.

— Собака хорошая! — сказал Максим, гладя Собакин живот. — Смотри, и звёздочка у тебя во лбу — как у лошади! А хвостом чего лупишь?

— Как у лошади, правда? — обрадовалась Люся и, стесняясь, прибавила: — А хвостик — это её улыбка!

Люсе было трудно жить один на один с тайной про Собаку-Коня. Каждый день она искала подходящий момент, чтобы выдать её Максиму. Однажды во время прогулки у пруда Собака захотела съесть лягушку и, натянув поводок, ринулась в камыши, но охота не удалась — лягушка оказалась шустрее. К тому же как поохотишься на привязи? Мокрая по шейку Собака выбралась на пыль дороги и густо, искристо отряхнулась. Люся вытерла забрызганное лицо и вдруг, сама не поняв, зачем, сказала: «Когда мы её любим — мы растим из неё Собаку-Коня!»

Ей было страшно, что Максим засмеётся и тогда придётся его разлюбить. Но тот даже не удивился. Оказывается, он уже знал, что из каждой собаки человек может вырастить что-нибудь замечательное. Вот у их Матвея, к примеру, собаку сбила машина, но до этого он так хорошо растил её, что теперь, представь себе, Люся, она снится ему — огромная и говорящая. Помогает, а иногда передаёт ему привет с другими живыми собаками!

Матвей был дачным жильцом Еремеевых — полугостем-полуработником. Он жил в скрытой за сиреневыми кустами и переделанной под гостевой дом бане, — небритый, безвременно седой человек с глазами, похожими на Собакины. Матвея несколько лет назад забрал из госпиталя и позвал жить к себе дедушка Максима, прославленный военврач. Из биографии Матвея Максиму было известно только, что после неких событий тот «потерялся в жизни». Эти слова очаровали мальчика. Он представил себе бескрайние русские поля и перелески, без единой деревни, по которым брёл потерявшийся Матвей, пока его не нашёл дедушка.

Дедушка твёрдо объяснил внуку — Матвея нельзя обижать, нельзя разговаривать с ним так, будто он их работник. Если что надо, можно вежливо попросить. Матвей не соглашался обедать и ужинать с Еремеевыми. Бабушка относила ему еду в баню. А дедушка, непьющий по состоянию здоровья, угощал Матвея водкой, сердито отвечая на возражения жены, что знает сам.

Матвей обитал на пятачке между баней и дровяным сараем, непрестанно что-то строгая. Он умел делать прочную некрасивую мебель, которую дарил дедушке Максима на праздники. Если хозяева уезжали — Матвей свободно ходил по участку, косил газоны и полол цветники. Когда же требовалось покосить траву за забором, он расстраивался и не всегда выполнял просьбу. Причина была в местных гастарбайтерах. Матвей полагал, что они смотрят на него без уважения, тогда как он был сильней и ловчее, к тому же свой на своей земле. Чтобы не сорваться и не подвести Еремеевых, Матвей предпочитал не выходить за калитку. Иногда только, летней ранью, часиков в пять, мог сбегать выкупаться в остывшем за ночь пруду или рвануть по росе окрестных лугов в березняк. О его прогулках узнавали по запутавшейся в нестриженных волосах тине или по лесным дарам — грибам да ягодам, сложенным на хозяйском крыльце с гордым росчерком на обрывке газеты — Максимке!

Матвей не любил разговаривать с женщинами и детьми. Общаясь с ними, он с трудом складывал слова в предложения, как будто, говоря, перебирал очень сорную гречку.

Но для Максима завел исключение и охотно пересказывал мальчику сюжеты своей оставшейся далеко-далеко жизни.

Из этих рассказов Максим и узнал, что в то время, когда Матвей ещё не успел потеряться, у него была собака. Погнавшись за призраком какого-то зверя, она попала под поезд.

Когда Матвей подбежал, он сразу почуял над мёртвым телом искрящийся звёздный пар.

Этот «пар» был живой и благой, в нём колыхался собачий рай, принимающий и преображающий ушедших, рождающий на землю новых. «Вечная жизнь, ёлки-палки…» — вздыхал Матвей, не зная, как ещё объяснить своё прозрение.

Во время первой встречи Собака прикусила Матвею ногу — хорошо, что через штаны. Крови не было, но синяк получился знатный. Матвей не рассердился и, переиграв Собаку в гляделки, стал её другом.

— Эх-эх, — жалел он Собаку, гладя её жёсткую коричнево-белую шкуру. — Была бы ты поумнее, разве держали бы тебя на колу?

— Может, она не очень умная. Ну и что! Я тоже не очень умный — у меня даже тройка по алгебре. Что же, меня совсем теперь со свету сжить? Нет, из меня надо терпеливо растить человека, — защищал Собаку Максим, копируя интонацию дедушки.

— Это да, — соглашался Матвей, и было понятно, он жалеет до слёз, что никто не вырастил из него ничего приличного, а теперьто уж поздно…

Вечерами они частенько собирались у Матвеевой бани поговорить о чудесном.

— А вы что думали? И рай у них есть, и своя Божья правда — служить, царапины хозяйские зализывать, — объяснял Матвей, поглядывая на прилёгшую возле Собаку. — А гордыни в них вообще нет. Только в кошках самую малость…

Люся не понимала половину Матвеевых разговоров, но чувствовала, что он такой же, как и её тайна про Собаку-Коня. И может быть, когда из Собаки получится Собака-Конь, Матвей тоже не останется таким вот нескладным.

Если бы все люди были, как Матвей, лето прошло бы прекрасно. Да что там лето — вся жизнь! Но люди бывали всякие — это Люся уже поняла. Некоторые из них ничего не смыслили в собаках и детях, и от них случались несчастья.

Беда грянула, когда Собака, улучив момент, вырвалась из Люсиной спальни, где её закрыли на время урока. Учительница английского, молодая рыженькая Алёна Никитична, пришла от Собаки в восторг.

— Ох, а я так люблю собак! У меня в детстве был водолаз такой огромный! — лопотала Алёна и тянулась к настороженно замершей Собаке. Шерсть на Собакиной холке встала дыбом.

— Собака, фу! — сказала Люся. — Алёна Никитична, она вас боится! Не трогайте!

— Не бойся, лапочка! Давай дружить! Дай мне лапку свою! — пела Алёна и, склоняясь, тянула к Собаке руку в кольцах.

— Ну не надо же! — крикнула Люся, кидаясь к вешалке — бросить на оскалившуюся Собаку чью-нибудь куртку и примять, но не успела.

На диване в гостиной, в парах перикиси и валерьянки, мама долго убеждала прикушенную Алёну, что уколы от бешенства делать не стоит. Всё-таки собака домашняя, привитая. Конечно, стыдно, непростительно, что держим дома агрессивного зверя — это всё Люсины капризы. Ну ничего, мы будем решать этот вопрос…

Когда Алёна пришла в себя и укатила на своей «букашке» прочь — должно быть, навеки, мама обняла Люсю и сказала, как всегда: «Люсенька, бедная, опять тебе столько переживаний!» Затем привязала Собаку к ножке кровати и, заперев дверь спальни, запретила Люсе подходить к животному до возвращения папы. Вдруг и правда у неё бешенство? Всё-таки на даче столько грызунов — нельзя быть абсолютно уверенным.

— У неё нет бешенства! Она испугалась, что ей будут стричь когти! — рыдала Люся, но мама уже занялась обедом.

Вечером приехал папа и отшлёпал виновницу «Ведомостями». Он свернул газету и лупил ею по носу забившуюся в угол Собаку. Та скалила зубы и взвизгивала. Люся прибежала на шум и изо всех сил толкнула папу в поясницу. Секундного замешательства хватило, чтобы Собака выскользнула из угла и спаслась от газетки в неизвестном укрытии.

Весь следующий день Собака не вылезала из галошницы. Когда Люся осмеливалась заглянуть за шторку-тряпочку, Собака рыком гнала Люсю прочь.

Люся плакала целый день, залила слезами клавиши пианино и потом всю математику.

По поводу слёз у них в семье занятий никто не отменял. Единственная отрада — если скосить взгляд от письменного стола к окну, можно было увидеть Максима, сочувственно бродившего у крыжовниковых кустов.

Когда уроки кончились и Люся вырвалась в сад, Максим раздвинул колючие ветки, освобождая ей проход к ним на участок, и сообщил:

— Дедушка говорит, у Собаки агрессия страха. С ней надо заниматься. Хочешь, он сходит, поговорит с твоими родителями?

Люся помотала головой. Папа и мама не любили Еремеевых, они считали, что те растят из Максима такого же нищего дурака, как они сами.

На следующий день, прежде чем отправиться в Москву на работу, папа внимательно осмотрел дом — нет ли лужи или чего ещё? Затем отдёрнул тряпочку на галошнице, где спала Собака и, свернув всё те же «Ведомости», потыкал Собаку в бок.

— Ну! Пошла гулять! Пошла быстро! — сказал он, но Собака только глубже забилась в угол.

— Люся, выведи её обязательно! — велел папа, уходя. — Она же в доме нагадит!

Когда папа ушёл, Люся занавесила шторку-тряпочку, чтобы Собаке не было страшно, и, сев рядом на корточки, спела колыбельную. Наконец в тёмном Собакином логове зашуршало: Собака высунула из-под шторки морду и блеснула на Люсю глазом.

«Пойдём гулять! — попросила Люся, целуя Собакин нос и звёздочку во лбу. — Ну пойдём же!»

Собака спрыгнула с полки, но, должно быть, от долгого лежания утратила ловкость.

Коготь передней лапы зацепился за шторку.

Собака, облизываясь, подёргала лапой — больно и без толку. Шерсть на загривке встала дыбом.

— Подожди, не дергай! Сейчас я тебя освобожу, — сказала Люся и, осторожно взяв Собакину лапу, принялась вытягивать нитки из зазубрины в ногте. Собака заворчала. — Терпи! — велела Люся и, нащупав на зеркале ножницы, собралась обрезать нитки. Она уже примерилась, как вдруг на месте Собаки вспыхнуло видение — сморщенный нос и обнажённые дёсны волка. Страшными клещами, до хруста, волк стиснул Люсины пальцы. Люся закричала и опомнилась уже в саду. В уме пронеслось — где-то в прихожей валяется откушенный палец. Но нет — вот он, на месте, только весь превратился в алый фонтан.

Спрятав ладонь в панамку и придерживая здоровой рукой, Люся прорвалась через крыжовник на соседский участок и огляделась. Максим у дровяного сарая возился с поленцами. Увидев Люсю, он бросил деревяшки и, ещё не понимая, в чём дело, но чуя страшное, в два прыжка подскочил к ней.

— Это Собака! Нельзя говорить взрослым! — пролепетала Люся.

Максим поглядел в побелевшее лицо девочки, затем — на пропитанную алой тяжестью ткань, взял Люсину руку и развернул. Из пальца, как из маленького кувшинчика, в подставленную ладонь стекала кровь.

— Хорошо, мы не скажем, — шумно выдохнул он и, взяв Люсю за плечи, провёл в глубину сарая. — Жди тут!

Люся не помнила, сколько ждала Максима. Алое течение времени не поддавалось счёту.

Наконец он возник — словно из-под земли, а может, с неба.

— Сейчас полечим, а потом завяжем платком, — проговорил он вздрагивающим шёпотом, отвинтил крышку зелёнки и поставил пузырёк на землю.

— Сначала будет щипать. Потерпишь?

Максим ещё не знал, как сможет по доброй воле причинить девочке боль. Но если медлить — через рану, пожалуй, вытечет вся Люся. Она и так уже стала прозрачно-серой, похожей на талый лёд. Пора было поступать по-мужски, как положено внуку славного русского военврача, как положено человеку, который каждое утро в десять ждёт у крыжовниковых кустов, когда она выглянет, даже в дождь, даже когда приехала эта Алёна, пусть нет надежды — всё равно ни разу не пропустил… Ну что ж!

— Не бойся! — сказал Максим и пригладил прядки волос над вспотевшим Люсиным лбом. Затем взял в правую руку откупоренный пузырёк, в левую — Люсину полную крови ладонь, подумал, как половчее плеснуть, и — оскользнулся в небытие.

Женщины — мать и бабушка, прибежавшие к сараю на Люсин крик, увидев кровь на руках бесчувственного Максима, решили, что он поранился топором. Даже дедушка военврач был введён в заблуждение. Тщательно и безуспешно он осматривал внука в поисках источника крови, пока кто-то из домашних не заметил присевшую у поленницы Люсю.

Через час из города примчался Люсин папа. Стали собираться в Москву. Собака видела, что мама складывает сумку, и взволнованно ходила взад-вперёд по прихожей, помахивала куцым хвостом. Собакино волнение было вызвано извечным вопросом: возьмут ли её с собой или запрут дома, велев не хулиганить.

На этот раз Собаку взяли, и даже ловко нацепили намордник, так что теперь не удавалось толком высунуть язык, поймать прохладного воздуху.

С Люсиным пальцем долго возились два молчаливых доктора. Было очень страшно, может быть, поэтому Люся не сразу поняла, что Собаки нет. А когда поняла — словно разбилась вдребезги. Её сущность разлетелась на тысячу блестящих кусочков, и каждый в отдельности теперь кричал и метался.

Люся падала на пол и вскакивала, совала голову под кран с холодной водой, выпрыгивала на лоджию, била кулаком стены и двери.

«Бедная, бедная моя! Ох господи!» —своим обычным сочувствующим голосом причитала мама. Когда Люся выдохлась и рухнула на диван, папа подвинул стул и, сев рядом с дочерью, произнёс речь:

—Люся, пойми, у нас не было выбора! В следующий раз она бы горло тебе перегрызла, —сказал он и поднёс ладонь к Люсиной спине, дотронуться однако не решился. —Хочешь, съездим в аквапарк? Ох нет, в аквапарк сейчас нельзя тебе с пальчиком! — спохватился он, поймав укоризненный мамин взгляд. —Ну а, может, в зоопарк? Согласна?

Люся не поехала в зоопарк. Она забралась в шкаф-купе и, нюхая Собакины тряпочки и выпотрошенные шкуры игрушек, пролежала там весь день, рассчитывая умереть. Но ничего, кроме пальца, не болело, температура оставалась нормальной, к тому же от тоски и одиночества сильно хотелось чаю с конфетами. Люся почувствовала, что умереть не удастся, и впервые в жизни рассудила сама с собою по-взрослому: нет смысла валяться в Собакином шкафу. Надо постараться вернуться на дачу — там Максим. Вместе они будут думать, как выручать Собаку.

К Люсиному горю, попасть на дачу в ближайшие дни не удалось. Палец заживал плохо — пришлось несколько раз ездить к врачу. Пока жили в Москве, каждую ночь Люся просыпалась и мысль о Собаке придавливала её, не давала пошевелиться.

Замерев под одеялом, Люся пыталась соединиться душой с далёкой Собакой, почувствовать, что у неё вокруг и внутри. Что за место? Есть ли там другие собаки? Есть ли миска с водой? А еда? И главное — надеется ли она, что Люся за ней приедет?

Порой бессонную Люсю посещали идеи спасения. Например: что если предложить папе удалить Собаке самые кусачие зубы — он бы тогда согласился её вернуть? А Люся готовила бы Собаке пюре. Всё же ведь лучше без зубов, но дома, с Люсей!

Когда ужасы совсем нестерпимо распирали душу, Люся вскакивала и голосила, словно её ошпарили кипятком.

После третьего или четвёртого ночного припадка мама записала Люсю к невропатологу, но папа сказал твёрдо: Люся — здоровая девочка. И они никуда не пошли.

Наконец вернулись на дачу. Продравшись через крыжовниковую ограду, Люся прибежала к Максиму и, с трудом втискивая между слезами слова, рассказала всё про Собаку.

«Это потому что я упал в обморок… —то и дело зачарованно повторял Максим. —Если бы я не упал —мы бы скрыли…»

В тот же день Максим имел серьёзный разговор с дедом, в ходе которого было принято сугубо мужское решение —узнать у Люсиного отца, куда увезли Собаку, и забрать себе.

Само собой, при условии, что Максим посвятит всё свободное время её перевоспитанию. Дед пошёл к соседям и вскоре вернулся бледный, с подрагивающей от гнева ладонью у сердца. «Дурак! Скот бессовестный!» —бранился он, сам отмеряя себе капли, и сердито отмахивался от причитаний жены.

Дед не добыл Собакиного адреса, а через неделю, к негодованию Еремеевых, между участками вместо кустов крыжовника появился двухметровый забор. Люсе запретили ходить к Максиму в гости.

Теперь дети встречались вечером у деревенского пруда и гуляли до темноты, пиная по пыльным дорогам камни. Папа ругал Люсю за сбитые мыски. «Кто не уважает свою обувь, тот не уважает себя», —объяснял он. Тем охотнее Люся перекидывалась с Максимом камушком, а скоро ещё и научилась подбрасывать пяткой.

Во время этих прогулок они условились насчёт всей будущей жизни. Первым делом, как только Максим подрастёт, он заставит Люсиного папу сказать, куда тот дел Собаку, и заберёт её. Можно не ждать долго — главное, чтобы исполнилось четырнадцать лет.

В четырнадцать человеку уже выдают паспорт! Это значит, что Собаке надо продержаться в неизвестном заточении всего пару лет. А пока что Максим подналяжет на турник и гантели, чтобы к этому сроку уже быть вполне похожим на взрослого.

Затем было решено, что Люся не станет слишком уж прилежно учиться, а лучше займётся своим любимым делом — сочинением и пением песен о собаках, кошках и птицах, обо всех обиженных.

Вечерами, когда Максим и Люся выходили гулять, в машине на участке у пруда часто работало радио. Из багажника, заглушая стрекот кузнечиков, валил ритмичный грохот.

— Я не буду петь под такое! — объясняла Люся Максиму. — Я возьму хор лягушек и хор комаров. Возьму синиц и как лес гудит.

— А я тебе буду помогать! Носить на твои концерты аквариум с лягушками! — смешил Люсю Максим.

Так потихонечку, мелким шагом, проходил август. На лужайке перед крыльцом, где торчал Собакин кол, посадили крупную голубую гортензию. Когда мама поливала её и заботливо обирала жёлтые листочки, с Люсей начиналась истерика. Она неслась к Еремеевым и, не стесняясь уже ни Максима, ни даже Матвея, требовала, чтобы кто-нибудь вынул Собаку у неё из головы.

— Нет, Люсь. Ты уж терпи, не забывай, — бормотал Матвей, отвернувшись от Люси к своим поделкам. — Сейчас никто не любит чужую боль делить. Радио включат — и нормально... А ты уж терпи, Люсь. Вон дедушка его всё терпит меня…

Конечно, Максим рассказывал родственникам про Люсины муки. Однажды его бабушка, худенькая и ловкая, с короткой стрижкой, похожая совсем не на бабушку, а скорее уж на своего внука, принесла им к сараю целое блюдо оладий и, поставив его на сбитый Матвеем табурет, отозвала Люсю в сторонку.

— У меня для тебя есть средство! Ты когда чувствуешь, что начинаешь страдать за Собаку — ты за неё молись! — шепнула она, и в тот же миг у Люси радостно распахнулась душа. Впервые за всё время со дня беды нашелся выход.

Люся постеснялась спросить, как надо молиться, и стала молиться по-своему: она представляла себе, как огромная, говорящая Собака-Конь туманом клубится вокруг спящей в холодном углу Собаки, лижет её и укрывает, как одеялом, Люсиной колыбельной.

Палец сгибался плохо — Собака перегрызла что-то важное в нём. Люсю лечили всю осень и зиму, но так до конца и не вылечили. Пианино пришлось оставить. Да и в других предметах успехи сошли на нет, потому что Люся вдруг сделалась глупа. Даже на танцах она теперь выполняла движения не в такт, сонно отставая от музыки.

Всю начальную школу родители боролись за Люсину успеваемость — меняли репетиторов и режим занятий, искали педагогический подход. А потом папа стал каждую неделю уезжать в командировки и бросил следить за Люсей. Одновременно и у мамы пропал интерес к её занятиям. Поначалу Люся радовалась наступившей свободе, а затем поняла, что родители разошлись.

После развода мама стала печальной и доброй к Люсе, попросила прощения за Собаку и сказала, что, честное слово, не знает, куда папа её отвёз. «Хочешь, кого-нибудь заведём? — предложила она. — Я серьёзно!»

Конечно, она предлагала от души, но Люся заткнула уши и, сорвав ветровку, убежала на весеннюю улицу.

В тот день она поняла, что убегать — самый хороший способ избавиться от страдания. Люся убегала из школы, из дома, с дачи и из летнего лагеря. Ей было всё равно, лишат ли её карманных денег или отнимут гаджеты с музыкой, дудочку и гитару. В тринадцать лет она убежала на электричках в Питер, но трудный путь и бесславное возвращение не облегчили души. Люся чувствовала, что из неё никогда не выйдет человека, как не выйдет из погубленной Собаки Собака-Конь.

Единственное оставшееся у Люси счастье — она любила сочинять песни. Сборник из шести Люсиных колыбельных, исполненных ею под гитару и записанных Максимом на компьютер, победил в интернет-конкурсе.

В качестве приза Люсю позвали в студию и записали одну колыбельную по-настоящему, с профессиональными музыкантами. Её даже несколько раз передали по радио, за что папа подарил Люсе щедрую сумму на «что захочешь».

Часть 2

Максим Еремеев, молодой врач, чья медицинская карьера уже стартовала, однако не приносила удовлетворения, вышел из поликлиники, где только что обсудил со старшим коллегой модернизацию сайта, необходимую для эффективной торговли справками.

Его шею обнимали тугие наушники. Максим любил слушать записи не ушами, а «шеей»: так музыка не заслоняла творящуюся вокруг жизнь, а лишь ненавязчиво сопровождала прогулку. Звуковая волна проникала под кожу, и кровь разносила по счастливому организму окружённый свирелями и тамтамами голос Люси.

Апрель, едва дойдя до середины, разогнался до двадцати пяти градусов. Голые деревья не затеняли могучего солнца, инопланетный свет заливал мир. Из взбаламученной памяти всплывало детство, и Максиму казалось: он вот-вот пробьёт кожуру реальности и вылетит... в новое измерение что ли?

У смятения чувств, владевшего им, имелась причина: Максим был женихом. Девятнадцатилетняя девочка с кучей серёжек, с длиннейшими волосами, в этническом сарафане и почти босиком, если не считать тонких кожаных подошв на шнурочках, ждала его прихода у дверей эстрадно-джазового колледжа, чтобы вместе отправиться по важному делу. Максим был единственным, кого Люся сохранила из прошлой жизни. И этот единственный, наплевав на Люсины творческие искания, сумел настоять на старомодно ранней свадьбе. Ему казалось, так он сбережёт Люсю от миллиона опасностей, нацеливших на её хрупкость безжалостные лапы и глаза.

Максим был Люсиным другом. Он фиксировал в интернете развитие её музыкальной карьеры: выкладывал записи в «ютюб», размещал в соцсетях объявления о Люсиных выступлениях в скромных пока что клубах, обновлял новости на сайте.

Люсины многочисленные приятели, сплошь бессемейные, погружённые в разного рода творчество и боящиеся, как огня, пятидневной рабочей недели, не раздражали Максима. Он чувствовал себя мальчиком на летней земле, а Люсю — воздушным змеем в небе, нарядным и вольным. При хорошей погоде змей мог улететь так далеко, что превращался в точку, но стоило сгуститься грозовым облакам — как он испуганно и покорно слетал к руке.

Люся была единственным ясным вопросом в жизни Максима. Остальное клубилось туманом. Он знал, что пошёл в медицину зря: детский страх крови исчез, но подспудное содрогание при виде страданий плоти осталось. И предчувствовал, что скоро забросит это занятие, славная династия прервётся. Да она и уже прервалась, когда Максим согласился помогать коллеге со справками, взяв на себя «информационную поддержку» их маленького бизнеса.

Если бы Максим понимал, ради чего должен соблюдать профессиональную честь, если бы существовала правда, в которую поверило бы сердце, наверно, он действовал бы иначе. Но никакой такой «правды» он не чувствовал — ни снаружи, ни внутри. Даже за детство уже не мог ухватиться. На фоне разнообразной, смонтированной в «клиповой технике» жизни дедовы принципы и бабушкин Христос устарели, сделались явлениями хотя и милыми сердцу, но местечковыми, как супница Кузнецовского фарфора, что стоит по сей день на дачном буфете. Не то чтобы Максим изменил им, просто теперь они занимали в нём так мало места, что не о чем и говорить. Давно уже не было в мире возвышенной идеи, которую он мог бы предать.

Нет, он не предал ничего, поэтому спал спокойно.

И всё-таки, несмотря на мирную совесть, ему то и дело казалось, что он потерял нить. Можно бы даже сказать «нить жизни». Чувство потери обострилось с приближением свадьбы. Иногда он пытаться выговориться, но без успеха. «Нет-нет, подожди, потом.

У меня мелодия из головы вылетит!» — умоляла Люся. «Погоди с нитью, лучше скажи, ты на сайте статистику смотришь? Он хоть живой у нас?» — перебивал приятель со справками. Все, словно сговорившись, затыкали Максима, забивали щёлки, в которые рвалась его тревога. Для конопатки годилось всё: картинки, кадры, звуки, серпантин всевозможных френдлент, обсуждение Люсиных перспектив, тусовка, от которой Максим поначалу отлынивал, а потом втянулся. Сладкая пурга забвения запорошила мозг. Её слой рос, как растёт снежной зимой белый покров. Даже короткие оттепели не вредят ему — напротив, способствуют формированию твёрдой корочки.

Дело, которое им с Люсей предстояло сегодня уладить, касалось обустройства свадьбы. Максим не любил подобных вопросов — они неминуемо вели к спорам.

Начать с того, что Люся считала обряд венчания скучным. Белому платью она предпочитала что-нибудь экзотическое, хоть сари, и намеревалась поначалу поехать в свадебное путешествие в Индию. Эта страна, цветная и детская, привлекала её пестротой тканей и популярными духовными практиками. К тому же на Гоа жило много Люсиных знакомых, не любивших русскую зиму. Но Максим взбунтовался. Бабушкино православие и дедов патриотизм всё же крепко сидели в нём.

Следующим пунктом преткновения стал транспорт. Фолк-певица Люся не признавала лимузинов, ей хотелось нанять разукрашенную лентами и бубенцами повозку с лошадью. Максим молчал и хмурился, сколько мог, но потом сказал — ладно, лошадь так лошадь.

Выбор свадебного экипажа и был тем делом, ради которого Максим торопился к эстрадно-джазовому колледжу, где его дожидалась весёлая, наряженная по-летнему Люся.

Вольер в лесопарке на востоке Москвы сразу понравился Люсе. Резвящиеся на газоне лошади очень шли к её этническому сарафану. Могла получиться классная фотка! Понравилась ей и лошадь, которую подвели к ним, — немолодая, послушная, с каштановой гривой и белой звёздочкой во лбу.

— Это Лоша! — сказала наездница. — Моя дочка, когда маленькая была, её так назвала. Говорит, давай назовём Лоша! Ну и назвали. Лоша хорошая! — улыбнулась она и положила ладонь на коричневую Лошину морду. — А чем повозку украшать, вы как, сами принесёте? У нас в принципе есть ленточки.

— Лоша хорошая… — улыбаясь, повторил Максим и взглянул на Люсю. — Помнишь? Гляди, и звёздочка такая же во лбу! Люся отвернулась и упрямо, словно желая оттолкнуть его от себя, посмотрела на плетёный забор вольера.

— Люсь, нас с тобой повезёт под венец Собака-Конь! Вот так дела!

— Я не хочу! — сказала Люся и, перекинув сумку на другое плечо, быстро пошла к дороге.

Несколько секунд Максим глядел, как Люсины босоножки вминаются в мягчайшую весеннюю землю, давят иглы травы. А затем сорвался и, в мгновение ока догнав, перерезал ей путь.

— Не хочешь? Почему? Из-за Собаки? Потому что мы про неё забыли?

— Потому что не хочу! Я нарочно забыла — ясно?

— Люсь, мы, конечно, сволочи. Мы потому забыли, что много всего закрутилось в жизни, — сказал Максим и, совершив в уме мгновенную калькуляцию, взял Люсю за руку. — Но вот смотри, ей сейчас тринадцать лет — ведь собаки живут же столько? Ну пусть совсем маленький шанс, но вдруг? Поехали к твоему отцу — я думаю, он нам теперь скажет! Ну а если она уже умерла — просто выберем себе из приюта какую-нибудь самую глупую и кусачую! И будем растить Собаку-Коня. Не зря же нам эта лошадь подвернулась! Пошли! — и он решительно потянул Люсю к дороге.

— Макс, я уже сказала — я не хочу! — вырвала руку Люся, и её светлое лицо пошло пятнами. — Не хочу! Мне детства хватило — во! — рубанула она себя ребром ладони по горлу.

В эту секунду обязательно нужно было обнять Люсю, уверить её, что всё в порядке, — это Максим понимал, но почему-то сделал шаг назад.

— Люсь, а я вот хочу! — проговорил он, сам удивившись своим словам, и быстро, почти бегом, зашагал к лесу.

Максим спешил по лесной дороге к шоссе. Его гнала безумная мысль — найти Собаку. В приюте или у добрых людей, не важно.

Если она, пускай слепая, глухая, жива и он её найдёт, это будет значить, что вселенная осмысленна и великолепна! Конечно, Собака не могла выжить. Но если посолить и поперчить чудом пресность «реализма» — то вдруг?

В глазах рябил и подпрыгивал голый солнечный лес. Максим шёл быстро, как будто от набранной им скорости, совсем как в кино, зависело, сможет ли он прорезать время и вытащить из его глубины Собаку. Пространство видоизменялось: серо-голубые, налитые светом ветви сменила зелень позднего мая. Максим бежал мимо дедушкиной могилы, и мимо могилы утонувшего спьяну Матвея, и дальше — врезаясь в самое сердце детства — по деревенской улице. Какая острая, горячая там была жизнь! Когда же детство закончилось, они с Люсей угодили в странную смерть, поразившую цивилизованный мир, — в пёстрый бред, где весело и нет приставучего Христа, который только и делает, что ломает всем кайф.

И вот теперь что-то переменилось — ему захотелось в горячую ванну боли. Он жаждал её как надежды для обмороженной души — ломота означала бы, что ткани живы. Страждущий Максим мчался по голому русскому лесу, великий и спасительный, как Люсина Собака-Конь. Ему казалось, что он уже пролетел полвселенной, когда за спиной послышался Люсин голос.

— Максим! Да стой ты! Ты можешь меня подождать или нет! — кричала она, срываясь в слёзы. Он остановился и обернулся: девушка в этническом сарафане бежала к нему и на бегу промокала бумажным платком оттаивающую память.

* * *

Максим не ошибся: Люсин отец любезно принял их в своём офисе и без возражений назвал приют, куда отвёз и («Не бесплатно!» — подчеркнул он) устроил Собаку. Более подробной информации у него не было.

На прощание Максим ожидал виноватую реплику: мол, а как бы поступил ты, если бы твоей дочери покалечили руку? Но нет — ничего. Довольно с вас и адреса.

— Давай купим мандарины! — по дороге волновалась Люся. — Она любит мандарины. Давай ей купим? А где она будет жить? — и, достав из сумки телефон, позвонила матери.

— Мама! Убери вещи с нижней полки в шкафу! Слышишь! — крикнула она почти плача. — Мы, может, Собаку сейчас привезём!

Максим сурово молчал. Если смотреть оптимистично, то шансы, что Собака жива, были, по его мнению, где-нибудь один к ста.

В приюте их направили к волонтёрам.

— Может, Злючка? — сказала строгая женщина по имени Надя, с мальчиковой стрижкой и в джинсах. — У Злючки звёздочка, да. Вроде подходит по описанию. Так и не социализировалась. Когти стричь не даёт. Она в сто пятнадцатой, если не перевели. Там с ней Лапушка, тоже дикая. Лапушку, правда, сейчас Аня растормошила, выводит гулять. Вы не обращайте внимания, что её Злючка зовут. Мы всех собак любим! — сказала она, покосившись на Люсю. — Ну так вы пойдёте?

Максим вёл Люсю, как раненую, мимо собачьих клеток. Она сильно вздыхала, как будто ей не хватало воздуха, и путалась в сарафане. Аллея из разнокалиберного лая — самая странная из всех аллей, по которым доводилось проходить Люсе, — упиралась в железный забор. В самом её конце обнаружилась сто пятнадцатая.

Волонтёр Надя, свободно зайдя в вонючую клетку, подняла крышку ящика и позвала:

— Злючка! За тобой пришли! Давай на выход, с вещами!

Её грубоватая шутка подействовала — в ящике закопошились. Из бокового отверстия показалась чёрная морда, и вылезла шёлковая собака с длинным хвостом-щёткой. Нет-нет, не она, совсем не она!..

Люся прислонилась виском к плечу Максима.

— Если не найдём, то эту возьмём. Всё равно! — шепнул Максим.

— Ну что, Лапушка, гулять? — спросила Надя и, шустро пристегнув поводок, выволокла чернявую Лапушку из клетки.

— Чтоб не мешалась вам, — объяснила она из-за решётки. — Вы Злючку пока не зовите. Лучше крышку поднимите и гляньте сверху — она или не она. Смотрите, осторожно, может куснуть.

Максим, взяв Люсю за руку, сделал шаг к ящику, но не успел приоткрыть.

Из боковой дыры выползло и, поднявшись на шаткие лапы, взлаяло на незваных гостей родное, навсегда впитанное сердцем создание. Это была их Собака — но словно увиденная в тяжёлом сне и искажённая этим сном. Шкура провисла на боках, негнущиеся лапы подрагивали, белая звёздочка едва угадывалась на поседевшей шерсти. Она лаяла яростно, но при этом почти беззвучно — как если бы за годы жизни весь её собачий голос истратился, вытек, и остался один сип.

Максим, загородив Люсю, глядел в Собакины глаза и чувствовал, что она не видит его. В какой-то иной, далёкой жизни она сражалась против врага, представившегося ей на месте Максима.

Ещё недавно Максим думал, что, найдя Собаку, испытает ни с чем не сравнимое счастье, веру. Что он испытывал?

Справляясь с накатом чувств, он не заметил, как Люся вышла из-за его спины и склонилась к Собаке.

— Собака! Я пришла! — спокойно и широко льющимся голосом проговорила Люся. — Сейчас поедем домой!

Зверь обнажил гнилые зубы и зарычал.

— Фу, Собака! Это я, Люся!

Собака чуть подалась вперёд и разнообразила рык повизгиванием — знаком крайнего раздражения.

— Уйдите пока! Она нервничает! — подсказала из-за решётки волонтёр Надя.

— Она слепая. Она просто не видит тебя, — шёпотом проговорил Максим, и Люся заметила, что Собакины глаза затянуты бело-голубой плёнкой.

Путаясь в клоках соломы, Люся сделала шаг и плавно, как лодочку, подвела к Собакиной морде ладонь.

— Собака, ты внимательно понюхай! — попросила она. — Пожалуйста, очень внимательно!

Собака прижала нос к серединке Люсиной ладони, втянула запах и замерла, удерживая его в ноздрях.

— Собака хорошая! — сказала Люся и широко, всей ладонью, погладила седую морду.

Слепые глаза смотрели прямо на Люсю.

Максим почувствовал, как к рукам приливает кровь. Он был готов в любое мгновение броситься и усмирить врукопашную старого зверя.

— Люся, отходи потихоньку! — шепнул он, и в тот же миг Собака, заскулив тоненько и нежно, упала перед Люсей на спину. Как в дни незапамятной молодости, замолотил по полу хвостик, пузо, облезлое, синеватое, выгнулось в ожидании ласки.

Люся села на корточки, а затем повалилась на бок и, хохоча, сплетаясь прекрасными юными волосами с гнилой соломой, подставила лицо Собакиным поцелуям. По ту сторону клетки несколько волонтёров безмолвно наблюдало за чудом, а между ними — между Максимом, Собакой и Люсей — на небесном лугу, ликуя, взыгрывала копытом могучая и вечная Собака-Конь.

Вернуться к списку